Лантберту часто снилась мать. Даже спустя несколько лет после похорон её душа не покидала мысли и сны сына. Она как будто не хотела уноситься ввысь, в небесную обитель одна, без него.
Он ясно, как наяву видел её лицо. Ласковый и внимательный взгляд серых глаз, высокий лоб с пестрой косынкой над ним, под которую всегда были наглухо запрятаны её волосы. Она смотрела весело и безмятежно, а из окна лился поток яркого света — но не слепящего, а благостного и нежного. Она безмолвно звала его с собой, в этот чудесный свет.
- Матушка, я не хочу умирать, - говорил во сне мальчик и просыпался с тяжелым чувством и слезами на подушке.
После таких снов он долго лежал с закрытыми глазами, раздавленный тоскливым унынием, пока в комнату не входил Гийом, его воспитатель, с неизменным кувшином чистой воды в руках. Начинался новый, ещё один день.
В городе пели колокола — заканчивалась утренняя служба, и горожане, отдав Богу-богово, спешили заняться своими будничными трудами. Колокольный перезвон нагонял ещё большую тоску, перенося память в день прощания с матушкой. С другой матушкой, не из сна, потому что во сне он видел её настоящей, как в жизни, а там, в гробу лежала маленькая бледная женщина с заостренным носом и плотно сжатыми губами, совсем не похожая на его мать.
Город Дижон, где родился и вырос Лантберт, возвышал свои мощные крепостные стены посреди живописной равнины, в окружении виноградников и пашен. Двухэтажный графский дворец был самым высоким городским сооружением. Чуть поодаль лепились домики горожан, образуя узкие улочки, каждая из которых вела к центральной площади, где располагалась церковь и рынок.
Они всегда отправлялись в церковь ко второй службе. От дворца к площади вела широкая, мощеная дорога. Матушка, покачиваясь, сидела в носилках, разговаривая то с мужем, то с сыном, которые гарцевали на лошадях по обе стороны от носилок. Или, задумавшись, молчала, глядя на камни дороги.
Лантберту нравились одобрительные приветствия встречных горожан, а однажды наступил день, когда взрослеющий графский сын поймал лукавый и приветливый взгляд девочки. Как же он был счастлив в тот день, с гордостью воображая себя героем девичьих грез.
Потом матушка занемогла. Она лежала у себя в комнате и Лантберта к ней не впускали. Отец сказал ему тогда: «Это женские дела, с женщинами такое случается». А через неделю объявил ему, что матушки не стало.
С тех пор прошло почти два года.
Умывшись и одевшись, в сопровождении воспитателя, Лантберт вышел на крыльцо.
Новая графиня Дижонская, называвшая теперь себя хозяйкой дома, ожидала его, чтобы ехать вместе с пасынком в церковь — она перемещалась из дома в церковь на тех самых, матушкиных носилках, которые отец, к молчаливому негодованию сына, подарил госпоже Фредегунде. Отец был в отъезде, теперь он гораздо чаще, чем раньше уезжал из дому, оставляя сына на попечении своей молодой жены.
Лантберт приблизился к ней и поклонился, как того требовали приличия.
- Доброго утра, - сказал он.
Госпожа Фредегунда, по своему обычаю, окинула его колким, надменным взглядом, — взглядом, который вместе с её узким лицом, длинным прямым носом и тонкими губами, делал её похожим на крысу.
- Доброго утра кто? - её голос звенел от злобы.
- Доброго утра, матушка, - неимоверным усилием воли заставил себя выговорить мальчик.
Сказать, что Фредегунда недолюбливала своего пасынка — не сказать ничего. Она ненавидела его лютой ненавистью и только ждала подходящего случая, чтобы избавить свой дом, свою жизнь и свою семью от этого злосчастного недоразумения раз и навсегда.
Лантберт, тем временем, считал дни до приезда отца, ведь в следующую свою поездку тот обещал взять мальчика с собой. Ему уже давно исполнилось тринадцать и он готов был принести присягу, а может и остаться на службе при дворе. Это была бы большая удача, тем более, что в таком случае мальчик навсегда распрощался бы со злой мачехой.
А пока что, в ожидании своего блестящего и славного будущего, Лантберт все свободное время упражнялся с мечом, упрямо оттачивая все приемы боя, которым учил его старик Гийом, в прошлом немало сражавшийся за империю великого Карла.
Неизменным компаньоном и соперником Лантберта в домашних боях был Леон - его неразлучный, с самого младенчества, товарищ. Ещё много лет назад они поклялись, что останутся верными друзьями до конца своих дней. При этом они, порезав кинжалом запястья, смешали свою кровь — Лантберт сказал, что так клятва будет надежнее, и что они теперь стали не только друзьями, но и братьями.
За день до приезда отца, в самый разгар горячего поединка, в зал для воинских состязаний явилась госпожа Фредегунда. Она остановилась поодаль от дерущихся, некоторое время наблюдая за боем. Увидев её, воспитатель нахмурился.
Наконец, устав ждать когда пасынок её заметит, она решила, что пора обратить на себя внимание. /pjustify]
- Лантберт! Лантберт! - захлопала она в ладоши, приблизившись к нему.
[pjustify]Мальчики остановились, тяжело дыша и удивленно глядя на Фредегунду — раньше она никогда здесь не появлялась.
- Завтра приезжает твой отец.
- Я знаю, и что с того? - спросил Лантберт, не чувствуя подвоха, хотя нарочито грубый тон, каким заговорила с ним мачеха явно не предвещали доброй беседы. Впрочем, она почти всегда разговаривала с ним именно в подобном тоне, разве что в присутствии мужа её голос звучал нежнее.
- А то, что хватит тебе проводить время в неподобающей компании.
- О чем это вы? - нетерпеливо переспросил мальчик.
- Вот об этом, - мачеха махнула рукой в сторону Леона.
- Матушка, здоровы ли вы? - искренне удивился Лантберт.
- Лучше бы ты не грубил мне, милый сын, а послушал доброго материнского совета! Он раб и его место в хлеву среди скота, а не здесь!
- Госпожа, эти мальчики дружны с самого своего рождения. Леон молочный брат Лантберта, и сеньор граф всегда разрешал им играть вместе, - вмешался Гийом, который прекрасно видел, чего добивается Фредегунда, но так же ясно понимал, с горьким сожалением, что не в состоянии ей помешать.
Фредегунда пропустила мимо ушей замечание Гийома и, даже не взглянув в его сторону, обратилась к Леону:
- Запомни раз и навсегда, ещё раз увижу тебя с Лантбертом, велю запороть тебя до смерти!
Леон, словно зачарованный, уставился на госпожу Фредегунду, не столько испугавшись её угроз, сколько дивясь такому нежданному повороту событий и той сверхъестественной силы злобе, что сверкала в глазах хозяйки дома.
- Но ведь сам сеньор граф... - заговорил он растерянно, по своей природной доброте решив, что здесь замешано некое недоразумение и достаточно лишь все объяснить этой разгневанной даме, чтобы его уладить.
- Да как ты смеешь перечить хозяйке?! - резко перебила его Фредегунда и, быстро размахнувшись, хлестнула ладонью по лицу мальчика, оставив на щеке алый пылающий след. - Наверное, следует отрезать тебе язык, чтобы он не мешал быть услужливым и почтительным с господами?
- Госпожа Фредегунда! - попытался было снова вмешаться воспитатель, но Фредегунда не собиралась его слушать.
- Старик, отправляйся-ка восвояси, - сказала она ему, - от тебя все равно никакого толку нет. Как был этот мальчишка, - она кивнула на Лантберта, - непроходимым тупицей и невежей, так им и останется, ничего уж тут не поделать. Уж таким его мать родила!
- Оставьте в покое мою мать и всех остальных тоже! - заорал на неё выведенный из терпения Лантберт. - Вы настоящая ведьма и я убью вас, так и знайте, если вы причините кому-то из них зло!
- Ах вот как! Ты грозишься убить меня? - неожиданно сменив тон, приветливо проговорила мачеха, сопроводив свои слова довольной ухмылкой. - Думаю, твоему отцу следует знать, что вы тут против меня замышляете! - и больше не говоря ни слова, она вышла вон.
Следующий день был долгожданным и радостным, потому что приехал отец. Дом ожил, бойко засновали по залам и лестницам слуги, засуетилась и забегала, забыв про пасынка, мачеха, повеселел Лантберт.
Отец приехал не один, а в компании своих старинных друзей и боевых товарищей - сеньоров Матфрида Орлеанского и Готефрида Нантского. Они оба, как и сам Эрих Дижонский, были представителями могущественных и древних франкских домов, ведущих отчет своим славным предкам чуть ли не с времен меровингской Галлии.
Их ждал вкусный и сытных ужин. Жаркое удалось на славу и сеньоры, восхвалив Бога и хозяйку, с удовольствием насыщались, обсуждая последние события в королевстве, в частности, речь шла о всеобщем собрании в Аттинаке, на котором государем был представлен новый закон о престолонаследии.
Лантберт так же присутствовал здесь. Он сидел рядом с отцом, не пропуская из беседы ни единого слова.
- Империя умирает! - говорил граф Орлеанский, - все, что было сделано великим Карлом, его государство, собранное по камушку, рассыпается в пыль и прах!
- Ничего подобного! Ничего подобного! - проговорил в ответ с набитым ртом сеньор Готефрид, яростно крутя головой в знак категорического несогласия.
- Готефрид прав, какого черта ты нас хоронишь! - сказал отец, - Людовик не позволит разорвать великую империю на части! Разве представленный на совете закон не подтверждает это? Государь весьма дальновидно сделал старшего сына своим соправителем! Теперь большая часть земель остается в руках Лотаря. Эти земли потом перейдут к его сыну, затем к внуку, и да будет так во веки веков!
- Лотарь славный малый, лицом и повадками он напоминает своего великого деда, я рад за него, но ты думаешь, эти спесивые мальчишки будут долго терпеть его первенство? Это только вопрос времени, когда они замутят грызню за власть!
- Лотарь старший сын императора, все разумно и правильно!
- Вот Бернард Италийский так не думал, и остальные такие же, я уверен!
- Ну и где теперь этот безумный бунтарь? Не слыхать ли чего о его судьбе?
- Вы что, смеетесь, мне ли не знать о нем! Ведь это именно я со своими бойцами в два дня потопил восстание и самолично доставил принца в Ахен!
- Так какого дьявола ты тут поешь погребальные песни империи?
- Тогда надо уж всех лишних наследников убивать, я слыхал, что так заведено у сарацинов!
- Ну что ж мы, нехристи, разве? Они там у себя могут хоть младенцев на ужин жрать, нам-то что за дело!
- Так ведь убийства наследников уже начались, принц Бернард был первым!
- Никто его не убивал! Государь лишь приказал ослепить его, безумец сам себя убил, да смилостивится над нечестивцем Господь!
- А вот вы погодите, вот родит новая императрица своего наследника, тогда и поглядим, как все завертится. Только успевай поворачиваться!
- А что это изменит?
-
А то, что ночная кукушка всегда дневную перекукует!
- Да перестаньте! Юдифь слишком молоденькая и хорошенькая, чтобы заниматься политическими интригами, это не её ума дело! Её дело красоваться, да Людовика ублажать!
- Вельфы, её родичи, тут же слетятся как стая воронья, вот увидите, чтобы добыть себе кусочек полакомее! А что же вы думаете, изгнание и опала графа Эгфрида Турского, не её ли рук и ума дело?
- Эгфрид Турский? Говорят, он драпал от бретонцев, испачкав попону своей лошади, - захохотал Готефрид, - кто из уважающих себя франков после этого будет с ним знаться?
- Между прочим его место при дворе занял Бернард Барселонский, и говорят, он выдвиженец Юдифи!
- Да, теперь этот выскочка сияет при дворе как прыщ на заду у красотки! Я слыхал, что он оклеветал родного брата, чтобы заполучить его земли и все имущество.
- Скажу на его счет, что у таких молодцов только девчонки на уме, оговорить брата, это самая хитрая интрига, на которую он мог сподобиться!
- Клянусь святым распятьем, отличный ужин! А где же хозяйка, пусть придет, хочу её поблагодарить! - сказал Готефрид.
Граф Дижонский кивнул слуге, чтобы тот позвал Фредегунду.
Вскоре явилась хозяйка в окружении своих служанок. Празднично одетая, с кокетливыми завитками белокурых локонов, выглядывавших из-под головного покрывала, любезная, с милой улыбкой на устах. Как не похожа она была сейчас на вчерашнюю злую ведьму, скорее напоминала небесного ангела. И тут Лантберт узнал на Фредегунде драгоценности своей матери.
Не успел Эрих Дижонский вытереть жирные после жаркого руки и встать из-за стола, чтобы пригласить хозяйку присоединиться к застолью, как Лантберт, опередив его, подбежал к мачехе, и, вне себя от гнева, сорвал с неё украшения.
- Как же ты посмела, проклятая ведьма, украсть драгоценности моей матери! - закричал он, не помня себя, - Грязная рабыня, ты и ног её недостойна была бы помыть, будь она сейчас здесь!
Госпожа Фредегунда покраснела как маков цвет, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты, отец побледнел, гости замерли, пооткрывав от удивления рты.
- Да ты никак рехнулся! - заорал отец в бешенстве, с трудом удержавшись, чтобы не прибить сына на месте. - Убирайся вон!
Лантберт убежал, не забыв прихватить диадему и ожерелье своей матери.
- Вот ведь, - только и сказал Эрих, вернувшись за стол к друзьям, - дома не бываю, а мальчишка совсем одичал.
- Пора ему к присяге, чего он у тебя дома киснет? - посоветовал Матфрид.
- Ну как вот такое вот животное ко двору везти?.. - проговорил в ответ граф Дижонский.
Ночью, удовлетворив свою страсть, Эрих Дижонский отдыхал в объятьях возлюбленной жены.
Пробил её час, Фредегунда знала, что может сейчас говорить и просить всего чего пожелает.
- Я ношу под сердцем твое дитя, - проворковала она, - он будет почтительным, любезным сердцу сыном, ты будешь гордиться им.
- Знаешь, не суди строго Лантберта, любовь моя, мальчишка до сих пор не может смириться со смертью своей матери, - сказал Эрих в ответ.
- Я вовсе не хочу его судить, любезный сердцу муж мой, но мне страшно за невинного малютку, который находится в большой опасности, хотя ещё даже не появился на свет.
- Чего ты боишься, Фредегунда?
- Я не хотела говорить тебе, но нынче уже понимаю, что нельзя молчать. Я слышала, как Лантберт грозился убить меня и бранился при этом самыми грязными ругательствами. Не думала я, что твой сын так сильно меня ненавидит, что даже хочет моей смерти, - Фредегунда всхлипнула и потерла глаза.
- Мерзавец! - мрачно проговорил Эрих. - Ему не жить.
По его категоричному тону Фредегунда поняла, что Эрих уже принял нужное ей решение.
- Может быть, можно все уладить, - мягко заговорила она, - не беря на душу такой страшный грех, ведь ты не будешь знать покоя, если лишишь жизни собственного сына. Ведь можно защитить нашу семью, одновременно и защитив душу этого запутавшегося в своих порочных склонностях ребенка.
- Ты права, - ответил Эрих, немного поразмыслив, - но сделаем все без лишнего шума и разговоров.
- О, не беспокойся, любезный мой, никакого шума не будет, - улыбнулась в темноте Фредегунда.
В один из следующих дней ни отец, ни мачеха не удивились, когда Лантберт, едва встав из-за стола и пройдя несколько шагов, почувствовав сильное головокружение, упал на скамью.
- Лантберт! Что с тобой?! - тормошил его испуганный Леон, не понимая, отчего все вокруг так спокойно глядят на странное и внезапное недомогание его друга.
- Лантберт просто спит, оставь его в покое. Возвращайся к своей матери и больше не попадайся мне на глаза, - сказал ему граф и, отвернувшись от него, приказал слугам: - Отнесите моего сына в повозку, что стоит возле крыльца.
Так Лантберт был отлучен от родного дома и отправлен по воле своего отца в монастырь.
***
Аббатство Святого Петра, как и значительная часть монастырей времен Людовика Благочестивого, существовало по уставу Бенедикта Нурсийского. Жизнь монаха-бенедиктинца представляла собой непрестанную череду физического труда и молитвы, смирение почиталось здесь ещё важнее аскезы, послушание означало беспрекословное подчинение аббату. Монах не имел права покидать монастырь, разве что по поручению и с разрешения настоятеля. Работа в монастыре была разной, здесь были свои ученые и художники, музыканты и поэты, повара, врачи, администраторы, кто-то трудился над переписыванием старинных рукописей в скриптории, кто-то всю жизнь потел на черной работе. Так или иначе, трудом всех этих людей, а также трудом монастырских крестьян в принадлежащих аббатству земельных владениях и был жив монастырь, являясь независимой, автономной единицей франкского государства.
Отец Вала, аббат монастыря, был знатным вельможей и занимал весьма высокое положение при дворе Карла Великого. Однако после смерти императора (славная ему память) решил удалиться от дворцовых интриг нового двора и уйти в монашество, о чем было подано соответствующее ходатайство императору. Людовик ходатайство одобрил и благосклонно даровал ему титул аббата в одном из монастырей Бургундии, присовокупив несколько добрых поместий, благодаря которым монастырь быстро превратился в богатое, процветающее аббатство.
Раз в год часть монастырского достатка приходилось отправлять в качестве подати на потребу королевского двора, причем весьма значительную часть, что очень расстраивало отца-настоятеля. Этот год не был исключением и, сидя в жестком кресле своей кельи, отец Вала с нескрываемой досадой слушал монотонный голос келаря, брата Антония, долговязого малого лет тридцати, который зачитывал ему длинный список отправляемых ко двору припасов.
- Тысяча модиев хлеба, - читал келарь, - сто свиней, двести кур, полторы тысячи модиев вина...
- Ну-ка подожди, - перебил его аббат, - какие ещё полторы тысячи?
Келарь оторвался от списка и вскинул на аббата недоуменный взгляд.
- Какие могут быть полторы тысячи, когда у нас у самих не больше двух тысяч выходит? Ты посчитай, сколько ты один ведер вина за год выпиваешь.
- Отче, по новому капитулярию отправлять меньше никак не получается, - попытался оправдаться келарь.
- Как не получается? Мы же с тобой уже говорили об этом, все посчитали... Вот скажи мне, чего ты у меня такой бестолковый? - раздраженно проговорил аббат, - Я знаешь что, отправлю тебя, пожалуй, пасти лошадей, а на твое место пригляжу другого, посмышлёней... вон, новенького мальчишку из Дижона в келари произведу, думаю, от него больше толку будет, как считаешь?
- Угу, - невозмутимо кивнул келарь, смиренно опустив глаза.
- Как он там, попритих?
- Ваш будущий келарь отдыхает в карцере, - охотно ответил брат Антоний, обрадовавшись, что настоятель неожиданно сменил тему отправки вина, которая ежегодно портила кровь и грозила потерей хорошей должности.
- Вот как? А почему он у тебя опять в карцере сидит, брат Антоний? Ему что, так понравился монастырский карцер, что он решил там поселиться?
- А куда его ещё, если он опять чуть не удрал? - с негодованием пожаловался келарь, - охрана поймала его в лесу.
- А у привратников что, в ту пору нашлись дела поважнее, чем охрана ворот?
- Отче, было послеобеденное время...
- Послеобеденное время? А я разве отдавал такой приказ — не охранять монастырские ворота в послеобеденное время? Если уж они у тебя спят там, так пусть хоть по очереди.
- Мой отец, говорит, вас зажарит как свиней, шлюхины дети и толстозадые бездельники — это его слова, - выложил брат Антоний, отвлекая внимание настоятеля от нерадивых охранников.
Аббат удивленно покачал головой.
- Вот скажи, откуда и почему совсем молодой человек, почти ребенок, употребляет такие грязные выражения, да ещё ни где-нибудь, а в святой обители? Куда катится мир, а?
- Отче, какой мир, такие и дети, - глубокомысленно заметил брат Антоний.
- Значит его отец нас зажарит?
- Угу.
- Ну-ка веди его сюда.
- Кого? - не понял келарь.
- Что кого? Я говорю приведи ко мне сына графа Дижонского. Я тебе уже говорил, что ты вином злоупотребляешь, потому и не соображаешь ни на денье.
- Понял, понял, отче, сейчас приведу.
Когда брат Антоний вышел, аббат подошел к стене и вытащил одну из плит, обнаружив внутри небольшую нишу, в которой лежали различной величины и разного цвета и формы печатей свитки. Отец Вала взял один из них и, задвинув плиту на её обычное место, снова водрузился на свое кресло.
Вскоре в келье появились брат Антоний вместе с Лантбертом, который остановился посреди комнаты, исподлобья поглядывая на настоятеля.
- Сын мой, ты уже не в первый раз пытаешься самовольно покинуть монастырь, это недопустимое поведение для будущего послушника, - сказал аббат.
- Я не хочу здесь быть, - ответил Лантберт.
- Отче! - сердито подсказал брат Антоний.
- Отче, - кивнул мальчик.
- Монастырь отныне станет твоим домом, привыкай, ты останешься здесь навсегда.
- Нет, отче, - уверенно возразил мальчик, - я не знаю, какой ворожбой я здесь оказался, но мой дом не здесь и я должен вернуться.
- Разве тебе не говорили... Вот, брат Антоний разве не объяснял тебе, что ты находишься в святой обители с ведома и по воле твоего отца?
- Это ложь! - вспылил Лантберт, забыв о вежливости, - отец готовил меня к воинской службе, мой долг служить государю с мечом в руке, я воин, а не монах!
Келарь развел руками, как бы говоря: «Ну вот, теперь вы сами все видите.»
- Ну а латынь-то ты знаешь, воин, - устало спросил аббат.
- Знаю, - отвечал сбитый с толку мальчик.
- А печать свою признаешь?
- Да.
- Очень хорошо, - одобрительно кивнул настоятель, - тогда на-вот, прочти, - аббат протянул мальчику свиток, который во время разговора все время держал в руке. - Только присядь сначала, - добавил он, кивнув на громоздкий сундук у стены.
- Что это?
- Читай, - терпеливо повторил отец Вала.
Первым делом Лантберт узнал печать на свитке — она была настоящей. Затем развернул и начал читать. Дочитал до конца и ничего не понял, хотя весьма сносно разбирал латынь. Перечитал заново. Это была дарственная, в которой говорилось, что граф Дижонский определяет своего сына Лантберта на пожизненное заключение в монастырь св. Петра, и в придачу приносит в дар этому монастырю тысячу серебряных денариев.
Документ вновь и вновь с неумолимым упорством повторял мальчику, что у него нет теперь ни семьи, ни дома. Но его разум отказывался понимать и принимать такое необъяснимо жестокое и хладнокровное предательство. «Он не мог этого сделать… он не мог… это клевета… это ошибка» - мысленно повторял как заклинание мальчик, упрямо мотая головой. Затем перечитывал документ и снова, раз за разом, убеждался, что это не клевета и не ошибка, а истинная правда, такая, какая есть. Наконец, в очередной и последний раз перечитав дарственную, мальчик больше не смог сдерживать мучительную душевную боль разочарования и обиды, бросил свиток на пол и горько, беззвучно заплакал, глотая слезы и тщетно пытаясь растереть их кулаками по лицу.
Отец Вала и брат Антоний (который сразу поднял с пола свиток и отдал настоятелю) молча наблюдали за мальчиком, ожидая, когда он справится со своим приступом детского горя и перестанет плакать.
Через несколько минут слезы иссякли, Лантберт успокоился, вытер насухо лицо рукавом и сказал, ни на кого не глядя:
- Уж лучше нигде не жить, чем здесь.
- Ты снова на неверной дороге, сын мой, - сказал аббат. - Ведь Господь не приемлет к себе грешников, что воспротивились его воле и по собственному почину, по своей глупости и слабости, свели счеты с жизнью, не имея на это права. Человек не по своей воле приходит в этот мир, и не ему решать, когда его покинуть. Хочешь отправиться прямиком в ад? Но ты же понимаешь, что вот оттуда ты уже точно не сбежишь, и твоя душа обретет вечные мучения. И хоронить мы тебя не будем, выкинем в лес, на прокорм падальщиков.
Лантберт мрачно слушал и молчал, ответных доводов у него больше не было.
- Брат Антоний, - обратился аббат к монаху, - найди Лантберту работу, труд поможет ему все осмыслить и принять свое предназначение.
- Идем, - кивнул мальчику келарь, скептически воспринявший это показное смирение.
Они вышли из кельи настоятеля, спустились по лестнице и, пройдя по нижней галереи, пришли на монастырскую кухню, где хозяйствовал немолодой монах грузного телосложения, весьма внушительного и строгого вида.
- Брат Иов, принимай помощника, - сказал келарь повару. - Делай все, что брат Иов тебе велит, ты понял? - сказал он мальчику, глядя на него с недоверием.
Лантберт кивнул, показывая, что готов быть послушным и брат Антоний удалился.
Мальчик остановился, разглядывая столы с утварью, большой очаг, корзины и мешки, которыми были уставлены стены кухни.
- Чего застыл? - сказал повар, - иди лук почисти, - он кивком указал на корзину с грязно-желтыми клубнями и, неизвестно по какой причине - может для придания скорости, может для приободрения, шлепнул новенького всей мощной пятерней по мягкому месту ниже спины. Этот развязный жест сыграл непредвиденно роковую роль в судьбе брата Иова, потому что, не имея привычки к такому вольному обращению с собой, Лантберт, не долго раздумывая, а точнее, совсем не раздумывая, схватил ближайшую чугунную плошку и огрел пожилого монаха по лбу.
Монах взвыл и, схватившись за побуревший лоб, с воплями выбежал из кухни:
- Аааа! Уберите от меня этого демона в детском обличье! - раздавалось на весь монастырь, пока повар несся в сторону покоев настоятеля.
Прислушиваясь к этим душераздирающим воплям, Лантберт взял тесак для рубки мяса (ничего более подходящего вокруг он не обнаружил), подсел к корзине и принялся прямо на полу разрубать луковицы, чтобы легче было счистить шелестящую чешую.
Однако появившийся вскоре в кухне келарь, увы, не оценил по достоинству его любовь к труду, раздраженно рявкнув мальчику:
- Лантберт, иди за мной!
- Но я ещё не сделал, что мне велено, - дрогнувшим голосом проговорил Лантберт.
- Оставь это, - ледяным тоном приказал в ответ брат Антоний.
Мальчик нехотя поднялся и зашагал следом за монахом.
Вскоре он опять был в келье аббата, откуда только недавно вышел, чтобы провести время в праведном труде и раздумьях о монашеском предназначении.
В келье сидел непрестанно стонущий повар. Мальчик украдкой окинул его презрительным взглядом, что, не ускользнуло от внимания аббата.
- Лантберт, как ты посмел ударить брата Иову? - суровый и холодный взгляд настоятеля ясно давал понять, что снисхождения не будет.
- Ответь, ведь ты же не безумец, - продолжал отец Вала, - ты должен уметь отвечать за свои поступки.
Лантберт молчал, опустив голову и разглядывая деревянные половицы.
Аббат тоже замолчал, ожидая от мальчика ответа или хотя бы чего-то похожего на раскаяние, и размышляя о том, какая предстоит трудная и долгая работа, прежде, чем этот юноша научится быть смиренным и милосердным последователем Иисуса Христа.
Так и не дождавшись ответа, настоятель обратился к монаху:
- Брат Иов, отправляйся в лечебницу, мне все понятно.
Повар вышел, недобро зыркнув на мальчика.
Аббат же обратился к Лантберту:
- Сын мой, наш устав строжайше запрещает любое зло и насилие ближнему. Человек, преступивший это, тотчас будет подвергнут наказанию для острастки от подобного преступного поведения в будущем. Мне очень жаль, Лантберт, что, уже не первый день находясь в святой обители, вместо того, чтобы учиться смирению, ты на каждом шагу проявляешь такие богомерзкие качества как гордыню, гневливость и непослушание. Но мера беззаконий переполнилась, сын мой. Думаю, наказание, которому ты будешь подвергнут, заставит тебя переосмыслить твое нетерпимое отношение к ближним.
Аббат кивнул своему помощнику, дав понять, что краткая отповедь завершена и келарь с мальчиком вышли из кельи.
- Что, опять в карцере меня запрете? - мрачно спросил Лантберт, шагая за долговязой фигурой брата Антония.
Ответа не последовало. Так же молча келарь открыл уже хорошо знакомую мальчику дверь, впуская его в маленькое, грязное, вонючее помещение, именуемое карцером, и молча закрыл её за ним.
- Да, давненько я тут не был, - грустно усмехнулся мальчик, усаживаясь на соломенный лежак.
Оставшиеся полдня он был занят обдумыванием различных планов побега, резво шагая по комнате из угла в угол, сосчитав, кстати, что карцер был не больше пяти шагов в длину. Когда совсем стемнело (в помещении было небольшое окно, но не полагалось светильников) он лег спать.
Следующий день тянулся очень медленно, тем более, что ближе к полудню мальчик весьма ощутимо проголодался, но никто, как видно, не собирался приносить ему еды. Подумав, что про него забыли, Лантберт что было сил постучал кулаком в дверь, но не услышав никакого ответа, оставил это бесполезное занятие. Ничего не оставалось делать, как ждать.
Ждать пришлось до самого вечера и мальчик чуть не подпрыгнул от радости, когда дверь все-таки отворилась и незнакомый монах кивнул ему на выход.
Монах привел его в трапезную, где Лантберт совсем приободрился, почувствовав витавший над столами, приятнейший запах свежеприготовленной еды, однако, его радость длилась совсем недолго, а только лишь до того момента, когда монах, не пустив мальчика занять свое место за столом, отправил его к брату Антонию, который ожидал мальчика около высокого стола, где лежало Священное Писание для чтения вслух во время трапезы.
- Читай вслух и громко, - приказал монах мальчику, указав нужные строки, а сам отправился ужинать.
Лантберт посмотрел на братию, собравшуюся за столами трапезной — все ждали, когда он начнет чтение.
«Ну и ладно, чтоб вы подавились!» - со злостью подумал Лантберт и принялся громко читать отрывок из Евангелия.
После ужина, так и не съев ни крошки, Лантберт снова оказался в карцере. Его переполняли голод и гнев, и эти неприятные и сильные чувства не давали ему возможности спокойно усидеть на месте - он бегал по маленькой комнате как заведенный. Потом принялся от души барабанить кулаками и ногами в дверь, но ответом ему снова была лишь гробовая тишина. Тяжело вздыхая, он выпил питьевой воды из кадушки, стоявшей в углу карцера, и лег спать.
Весь следующий день мальчик не мог ни о чем думать, кроме еды. Он беспрестанно пил воду из кадки, но от этого есть хотелось ещё больше. Он пытался думать о чем-то другом, но мысли упорно возвращались то к жареным куропаткам, то к мясному пирогу, то к жаркому с капустой, изводя его. Так мучительно, минута за минутой прошел и этот день.
Вечером дверь снова отворилась, и монах позвал Лантберта с собой, снова приведя его в трапезную. «Хоть бы краюху хлеба!» - простонал мысленно Лантберт, но его опять оставили без еды, заставив читать Евангелие.
Посреди чтения Лантберт вдруг умолк на полуслове, почувствовав приступ тошноты и головокружение, строчки букв на мгновение как будто размылись.
- Лантберт, читай громче, - холодно приказал аббат.
К вечеру следующего дня мальчик совсем обессилил и лежал на соломе, то хмуро глядя на стену перед собой, то впадая в состояние, промежуточное между сном и бредом. Иногда он плотоядно поглядывал на свои пальцы, но тут же закрывал глаза, боясь сойти с ума.
Когда за ним пришел монах, Лантберт даже не посмотрел в его сторону, но тот подошел к нему сам и настойчиво поставил на ноги:
- Ну-ка вставай, - приказал он мальчику и повел его в пыточную (как мысленно прозвал Лантберт трапезную). С каждым шагом мальчик чувствовал, что его покидают самые последние остатки сил. В этот вечер аббат не дождался его чтения, так как едва войдя в трапезную, ничего не слыша кроме звона в голове, мальчик свалился в обморок.
Вновь обретя сознание, Лантберт обнаружил себя лежащим не на соломе, а на удобной кровати, но не в общей комнате, где он уже ночевал в перерывах между арестами, а в каком-то другом помещении, где он ещё никогда не был, и где горьковато пахло какими-то травами и уксусом.
Звон в голове утих, но головокружение и тошнота стали только сильнее.
- Очнулся? Садись поешь, - сказал подошедший к нему монах. - Много сразу нельзя, потом ещё дам.
Лантберт сел, придерживаясь рукой за кровать, и жадно проглотил предложенное варево, не успев почувствовать его вкуса.
- Где это я? - спросил он, оглядываясь вокруг.
- В лечебнице, - последовал ответ.
- Почему я не умер? - проговорил Лантберт себе под нос.
- Что, очень жалко себя, да? - усмехнулся лекарь.
Так же говаривал ему отец, давно, ещё в детстве. Лантберт с удивлением взглянул на лекаря — шрам через лоб, широкие развернутые плечи, прямая осанка, длинные большие руки — все это выдавало в монахе бывалого воина.
- Вы раньше были воином, а теперь стали монахом? - спросил мальчик, желая убедиться в правильности своей догадки.
- Тебе-то какое дело? - удивился лекарь, даже не столько вопросу, сколько наблюдательности мальчика.
- Почему вы здесь? - не отставал Лантберт.
Лекарь, в свою очередь, пристально посмотрел на любопытного мальчика. Такого разговорчивого пациента у него никогда не было: монахи следуя уставу, не пустословили зря, а мирские, которых здесь тоже бывало предостаточно, если и говорили, то только о собственных болячках и невзгодах.
Оставив свои склянки, он сел рядом с мальчиком.
- Люди обращаются в иночество, когда чувствуют непреодолимый зов души, когда они ясно слышат и понимают, что Господь призывает их для служения ему. Есть, конечно, здесь и лишние сыновья, вроде тебя, но больше по доброй воле, вот и я из их числа.
- Да разве можно добровольно здесь находиться?! - воскликнул мальчик.
- Веришь ли, я вот сожалею, что так поздно принял постриг, - сказал лекарь, - Вот на этих руках, - он продемонстрировал свои ладони, - так много человеческой крови, что боюсь, не успею искупить её всю, даже непрестанным трудом и молитвами.
- Убивать врагов святое дело, - убежденно заявил Лантберт.
- Нет, друже, ты ошибаешься, в убийстве человека не может быть ничего святого, ради чего бы оно ни совершалось. А когда-то убивать приходится не только врагов, но и своих земляков, своих товарищей отправлять на верную смерть. Потом всю жизнь ты помнишь каждого из них, ни один из них не оставляет тебя в покое.
- Значит, вы здесь потому, что пытаетесь искупить свою вину перед убитыми и перед Богом? - уточнил для себя Лантберт.
- Не только свою, но и других, всех тех, чей долг воевать и убивать.
- Значит, когда я буду убивать врагов нашего государства и короля, вы здесь будете молиться о моей душе, - вывел Лантберт.
Лекарь нахмурился.
- Послушай доброго совета, сынок, - сказал он, - оставь пустые мечтания, мечтательность вовсе не к лицу мужчине. И думать забудь, чтобы пытаться сбежать отсюда. Если всерьез разгневаешь отца-настоятеля — сгноит тебя заживо, и никто даже имени твоего не вспомнит.
- А разве я его ещё не разгневал? Он же чуть было меня голодом не уморил! - с удивлением воскликнул Лантберт.
В ответ монах расхохотался.
- Если бы он пожелал твоей смерти, ты бы сейчас лежал в гробу, а не в кровати, - объяснил он мальчику, - Это была посильная для тебя епитимья, для умерщвления страстей твоей юной души. Не более, чем отеческое наставление. Здесь все через это проходили, и не единожды.
- Здесь всех мучают голодом?
- Не только, все по-разному. Умерщвление плоти всегда болезненно и мучительно, но без этого не будет ни монастырей, ни иноков, потому что человеческую греховность можно искупить только страданиями. Потому и Господь страдал, и у нас другого пути нет. Монах может донести до Бога свою молитву только если подвергает себя жестокой аскезе, только через презрение к желаниям плоти.
При этих словах Лантберт перестал слушать лекаря — он мысленно перенесся в Дижон, ему вспомнилась приветливая девочка, что улыбнулась так ласково, ему вдруг захотелось вновь увидеть её и нежно расцеловать её милое личико.
- А у вас разве не было своей семьи, там, в миру? - спросил он невпопад, перебив монаха.
Лантберт тут же пожалел, что задал этот вопрос, увидев, как, и так от природы темные, глаза лекаря вдруг совсем почернели, подобно как во время летней грозы солнце вдруг скрывается за черными тучами и ясный день становится ночью.
- Да была семья, - всё же ответил монах, - моя жена и дети погибли от голода во время осады города норманнами. Я в это время усмирял восстание сервов на юге, и не успел спасти родных, - сказав это, лекарь оставил мальчика и отправился к своим травам, ступкам и колбам.
Тем временем, в лечебнице возникла длинная фигура келаря.
- Как Лантберт, брат Агобард?
- Да вот, все на работу просится, - отвечал лекарь, - и чтоб побольше, да потяжелее.
- Угу, - буркнул брат Антоний, разглядывая бледное, с потемневшими веками, лицо мальчика. - Завтра чтоб раньше всех на заутрени был, - строго сказал он ему.
В новый день луны Лантберт, чуть только окрепнувший после наказания, был отправлен на работу, и опять на кухню. Вообще-то ему было все равно где работать, поскольку уже одна мысль о любом нудном физическом труде одинаково вгоняла его в тоску, но возвращение на кухню ещё и угрожало повторными экзекуциями из-за возможных новых ссор с поваром, ведь раз уж они не поладили с самого начала, то и впредь добра не жди, - уныло размышлял мальчик, медленно, словно через силу ступая по каменным плитам нижней галереи жилых помещений обители. Но выбора ему никто не предлагал, и, как ни замедлял он шаг от колонны к колонне, что поддерживали крышу галереи, как ни цеплялся глазами за цветущие кусты барбариса, окаймлявшие внутренний дворик, все равно в итоге оказался в распахнутых настежь дверях монастырской кухни.
Повар был занят возле очага, он колдовал над большим котлом, от которого валом валил пар, наполняя кухню сладковатым ароматом чечевицы. Войдя внутрь, Лантберт тихонько уселся возле дверей.
- А, явился, - тут же недовольно заметил повар, - где ты пропадаешь? До лечебницы два шага, а я тебя все утро жду.
Не слыша никакого ответа, повар оторвал взгляд от похлебки и глянул на мальчика — тот сидел у дверей, задумчиво созерцая темный закоптелый потолок.
«Этот негодяй и святого с ума сведет!» - подумал брат Иов.
- Лантберт! Поднимайся, бери нож и чисти сельдь! - прикрикнул он на мальчишку, указав на замасленный бочонок возле стола.
- Но я даже не знаю, как это делать, - равнодушно заметил мальчик, не двигаясь с места.
- Там и знать нечего, - отрезал повар, так сверкнув глазами, что Лантберт предпочел все же послушаться.
Выбрав один из ножей, он покрутил его в руках и, примерившись, запустил орудие своего труда через всю кухню. Лезвие со стуком вошло в крышку селедочной бочки.
- Закончишь здесь, займешься выгребной ямой, - сказал повар, не поворачивая головы.
Потянулась череда беспросветных, безотрадных дней.
Наступил Петров пост.
Как-то в один из постных дней, в послеобеденное время, Лантберт отдыхал, лежа в траве на заднем дворе за кухней. Над головой шелестела листва тополей, а над ней, высоко в небе сияло солнце. Лантберт пытался посмотреть на него, не щурясь, но ничего не получалось — в глазах шли радужные круги и веки смыкались сами собой. Потом он заметил в далекой синеве птицу, которая парила некоторое время в воздухе, и вдруг камнем устремилась вниз, за приглянувшейся добычей. На небо, тем временем, налетели легкие паутинки облаков.
Вдруг мальчик вспомнил, что с тех пор, как он живет в монастыре, он больше не видел по ночам тот тоскливый, выматывающий душу сон, что в течение нескольких лет после смерти матери часто мучил его. «Вот как ты легко все решила за меня, дорогая матушка, - с упреком обратился он к ней, - значит это не отец с мачехой, а ты упрятала меня сюда. Теперь ты можешь не волноваться за меня, ведь я спрятан от всего мира за этими толстыми, высокими стенами. Ты спрятала меня от жизни? от того, ради чего сама породила на свет? Это несправедливо! - так мысленно разговаривал Лантберт с покойной матерью, наблюдая за перемещением по небу облаков, быстро гонимых ветром.
Плеск вылитых неподалеку от него помоев (хотя выгребная яма была в другой стороне), брызги от которых попали ему на одежду, вернул его к действительности. Он подскочил на ноги, желая во что бы то ни стало проучить наглеца и остолбенел, увидев перед собой своего друга Леона.
«Я спасен» - молнией мелькнуло у него в голове.
- Ну куда ты льешь, дуралей! - сказал проходивший мимо брат Антоний, - ты, как я вижу вовсе не так уж умен и ловок, как рекомендовал тебя твой нищий хозяин! - увидев, что Лантберт не собирается нападать на недотепу, келарь удалился — дел у него всегда было невпроворот, да ещё присматривай за этим неблагонадежным мальчишкой.
Проводив его взглядами, мальчики радостно переглянулись.
- Что ты здесь делаешь?
- Тебя из беды вытаскиваю.
- Поговорим ночью, в исповедальне.
Перебросившись вполголоса этими несколькими словами, они разошлись в разные стороны.
Когда ночью, убедившись, что за ним никто не следит, Лантберт пробрался в храм и, беззвучно и быстро, как тень, юркнул в маленькую комнату для исповедей, Леон был уже там, рядом с ним на скамье мерцал маленький светильник, который он прихватил с собой.
Только сейчас мальчики смогли поприветствовать друг друга, не скрывая радости. Им казалось, что они не виделись уже много лет, а может и целую вечность.
- Как ты оказался в монастыре?
- Я теперь в прислужниках в здешней гостинице, - отвечал Леон, - уговорил Гийома приехать сюда и оставить меня здесь как оплату за ночлег. Мы сбежим отсюда.
- Я уже не раз пытался это сделать.
- Ты не мог убежать, потому что совсем не знаешь местности. Гийом ждет нас в Сансе, это примерно два дня пути отсюда, я знаю дорогу.
- Санс? Это маленький замшелый городишка на северной окраине Бургундии? Далеко же меня зашвырнули...
- Тебе подсыпали снотворное в вино.
- Теперь все понятно... Вот, насчет вина! Они здесь все не дураки надраться до положения риз, особенно по праздникам, это нам на руку. Подождем Петра и Павла, когда будет удобный момент я дам тебе знать.
Они расстались, чтобы дождаться решающего дня.
По прошествии недели в монастыре праздновали день святых апостолов Петра и Павла. Уже с самого утра к монастырю потянулись вереницы паломников за праздничным причастием и на поклон святым мощам, выставлявшимся по праздникам в храме.
В полдень началась праздничная литургия. Отец Вала, облаченный в длинную белую тунику, поверх которой была надета накидка из золотой парчи, с вышитым на ней крестом, под пение певчих подошел к алтарю и, благословив всех присутствующих, приступил к служению мессы.
В то время ещё не принято было сидеть во время церковной службы, поэтому храм был переполнен теснящимися, толкающимися людьми. Лантберт стоял неподалеку от алтаря, рядом с братом Антонием и старательно репетировал роль послушника, добросовестно распевая молитвы, то и дело воздевая руки и вознося глаза к распятию на стене за алтарем.
Он искренне воздал хвалы Богу, когда под всеобщее исполнение Кредо, алтарники вынесли все необходимое для причастия — завершающей части праздничной службы, и ещё более искренне, когда, причастив всех желающих, аббат, после торжественной проповеди, произнес: «Идите, месса окончена».
Народ повалил на двор, чтобы принять участие в праздничном крестном ходе. Некоторое время все ждали аббата, которому необходимо было сменить одеяние. И вот, под одобрительный гул, настоятель появился вновь и паства, распевая гимны, двинулась из ворот.
Лантберт участвовал в процессии вместе со всеми. Сколько ни наблюдал за ним недоверчивый брат Антоний, он так и не заметил в поведении мальчика ни намека на мысли о побеге, напротив, Лантберт был так увлечен крестным ходом, что келарь совсем уверился, что его подопечный наконец-то смирился со своей участью и готов стать примерным послушником.
После процессии пришло время угощения и к вечеру в монастыре не осталось ни одного человека, обделенного вкусной едой или обнесенного добрым вином.
- Лантберт, ну как, ты все ещё собираешься сбежать от нас? - спросил повеселевший брат Антоний, встретив мальчика во дворе, по дороге в келарскую.
- Как раз сегодня собираюсь это сделать, если будет на то воля Божья, - усмехнулся Лантберт в ответ.
Эта шутка очень рассмешила келаря, он расхохотался и, одобрительно потрепав мальчика за плечо, отправился спать.
Мальчик шел на двор гостиницы, где его ждал Леон. Поодаль друг от друга они направились к воротам.
Лантберт остановился за одной из колонн галереи, ведущей к храму, Леон, чуть подальше за другой. Заняв таким образом удобную позицию, они стали наблюдать за привратниками.
Ворота караулили трое, правда, один из них спал, но двое тихо переговаривались между собой, лениво развалившись под стенами сторожки перед разведенным костром.
Мальчики переглянулись. Лантберт покачал головой, Леон показал на себя и на стражу, как бы говоря, что справится с этим. Он вытащил из рукава кинжал, который стащил у одного из гостей монастыря, спящих вповалку на полу в гостинице, и резанул по руке. Дождавшись когда набежит достаточно крови, он измазал ею лицо. Через несколько мгновений перед привратниками предстал окровавленный и перепуганный мальчишка-слуга из гостиницы. Боль в руке помогла ему убедительно сыграть свою роль.
- Сеньоры привратники, - жалобно запричитал он срывающимся голосом, - там в гостинице... разбойники.. они грабят и убивают всех подряд...
Привратники вскочили как ошпаренные, похватали свои топоры и кинулись в сторону гостиницы.
Как только они скрылись из виду мальчики подскочили к воротам. Времени было мало. Лантберт принялся отпирать засов, а Леон подпорки.
- Эй, вы что там делаете, - услышали они вдруг.
Леон вздрогнул и обернулся, третий охранник проснулся и смотрел на него мутным взглядом.
- Открывай! - скомандовал Лантберт.
Не дождавшись ответа, привратник снова упал носом в свой плащ и захрапел.
Ворота открылись, мальчики со всех ног бросились в сторону леса и скрылись среди деревьев.
- Стой, Лантберт! - вдруг остановился Леон.
- Да что с тобой! - нетерпеливо ответил Лантберт, тоже остановившись и прислушиваясь, не слышно ли погони, - «Вот ведь нашел время!» - с досадой подумал он.
Леон подбежал к раскидистому дереву со сломанными нижними ветками, и раскидав ворох ветвей, извлек из-под дерева два меча, один из которых отдал другу.
- Возьми свой меч, - сказал он.
Они бежали всю ночь. Ближе к утру, спрятавшись в густые заросли ежевики, они заснули. Вдруг, Лантберт проснулся — в лесу явственно слышался галоп лошадей. Разбудив друга, мальчик вытащил из ножен меч, чтобы суметь защититься, если будет обнаружен. Леон сделал то же самое.
Двое всадников показались на поляне и остановились неподалеку от кустов, где прятались мальчики.
- Дьявол их забери! Эти свиньи слишком далеко убежали, я же говорил надо было сразу ловить, а ты — куда они от нас денутся! - раздраженно сказал один.
- Клянусь спасением своей души, если только мы их поймаем, того лживого ублюдка я самолично изрублю на куски! - отвечал второй.
Привратники пришпорили лошадей и ускакали.
После дня и ночи пути, на утро мальчики были в Сансе. Они нашли дом, где их ждал Гийом, который накормил их и дал новую одежду. Переждав несколько дней, Лантберт и его друг собрались в путь.
- Куда же ты теперь пойдешь, Лантберт? - спросил Гийом.
- Отправлюсь на службу, как и собирался, - уверенно ответил тот.
- К государю Людовику?
- Нет, - усмехнулся Лантберт, вспомнив разговор отца с приятелями, - я буду служить королю Лотарю.